Полёты во сне чем-то похожи на воспоминание об особой духовной силе. Собственно, я имею в виду, скорее, парение во сне, когда сохраняется ощущение тяжести. В сумерках мы скользим над самой поверхностью земли, и, как только её касаемся, сон исчезает.
Эрнст Юнгер «Полёты во сне»
(«Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо»)
И было в плохоньком, законченном явно второпях, заключительном акте драматического фарса нашего нечто восторженно–исступлённо–ностальгическое, ибо о чём-то подобном мы, ещё неоперённые и безрассудные птенцы, читали на отсыревших страницах книжных раритетов, чьи годы мудрого и терпеливого учительства давным-давно обратились в пыльную отраву. Мы слёзно выпрашивали их у замковых зануд-библиотекарей и потом, задыхаясь от счастья и предвкушения близкой arcana magna, жадно вбирали в себя куртуазную наигранность строчек, совсем не имея представления об их истинных авторах. Да и имена их, чуждые для модерновой рассудочности, ни о чём не говорили нам, ибо, по мнению господина Секретаря Главного Библиотекаря, они были придуманы позднее изобретательными переписчиками, которые таким вот образом решили проблему авторской безымянности. Но нас это и не интересовало особо, так как мы мечтали о героическом вдохновении и опасных вояжах по ту сторону воображения, ибо тихое сияние нашей сокровенной Звезды над Архипелагом влекло нас.
О, в ту богоравную и благословенную эпоху мы были наивны, честны и чисты,
ибо грязь, пот и кровь приближающихся жестокосердных времён ещё не осквернили нас. Мы считали себя кем-то не от мира сего, ибо он был для нас сущим проклятием, ибо он надевал на нас, на незапятнанные души наши, кандалы гравитации. Мы победно, распевая псалмы радостного экстаза, поднимались над опостылевшей скукой тверди, где знакомым был чуть ли не каждый придорожный камешек и ломкая, выгоревшая на солнцепёке, травинка. Мы постигали всю неописуемую сложность Небесного Зодчества и сами стремились стать Небостроителями, дабы возвести свой удивительный и причудливо изукрашенный Храм в пределах Града Предвечного. Мы были внимательны и трудолюбивы, ибо страстно желали вовремя успеть уложить первые камни в фундамент Храма нашего.
Но внезапно некая сила, незримая, таинственная и великая, сокрушила нас, беспечных романтиков и мечтателей, вырвала с хрустом наши воображаемые крылья и камнями (ибо мы были ими) вниз обрушила, в жертвенный зев кромешной тьмы, где растворялись все крики, стоны и вопли. Она гоготала и откровенно издевалась над нами, над нашими слезами обиды и беспомощным барахтаньем. Мы, теперь уже бывшие летуны, царапали ненавистную до омерзения землю и травы, колкие и дикие, прорастали сквозь осколки нашей плоти, ибо плоть та была хрупкой и прозрачной, точно это был дорогой туранский фарфор, а не истекающее кровью мясо на изломанных рёбрах и костях. Но мы рвались обратно и кричали, вопили,
орали благим матом: «Растите, растите, растите же обратно... Крылья! Крылья! Кры...». И падали без чувств, ибо перебиты были ноги и руки. А над нами сияла наша сокровенная Звезда. Она миновала туманные острова Архипелага, куда, как гласят хроники Страны Замков, попадают лишь избранные и бесстрашные, и приблизилась прямо к нашему изголовью. Боль нехотя покидала нас, а следом приходил сон, врачующий раны тела и раны души.
Я помню, как жёсткие стебли спелой ржи вырастали прямо из моей груди и нежные синие полевые васильки щекотали мои окаменевшие руки, вросшие в нагретую солнцем скорой жатвы пыль. И где-то высоко-высоко заливались певуны-жаворонки. И загорелый, с волосами цвета соломы, малыш лет пяти или шести шёл по ржи этой. И незатейливую песенку, смешно коверкая слова, он пел. Обо мне. О моём воображаемом вояже в небеса и низвержении отчаянных храбрецов-испытателей, ибо твёрдыми, прочнее камня несокрушимых имперских твердынь и чертогов, были те небеса.
Так зачем я здесь, о Зодчие Небесные?
Так зачем я здесь, о Звезда моя сокровенная, к которой устремлены все помыслы и моления мои?
Зачем я здесь, распятый на поле ржаном?
- Здравствуй, подоблачный скиталец, ибо ты вернулся из забытья и глаза твои увидели, таки, свет