«только не подумайте, что это сумасшествие», воспоминание о случайно встреченном человеке, который в задумчивости рассуждал вслух о том, как бы он выразил винительный падеж, – все это вполне годится для современного читателя, далекого от лингвистики и её истории. Но не для оксфордских лингвистов, филологов и студентов30-х годов. Скорее можно было бы ожидать лекции на тему «Почему языку требуется история в виде мифа». Но как раз этот миф (в виде хотя бы первоначального варианта Сильмарилиона, уже готового к этому времени) не упоминается, равно как и его особая важность для того, чтобы язык не был «мертворожденным», но, напротив, приближенным к живому.

С точки зрения лингвистики и понимания, что язык – явление общественное, а обществу и языку свойственно развиваться в процессе истории, задача доказать это - более чем благодарная. К тому же к 30-м годам стало совершенно ясно, что наличие общего (международного) языка будет обусловлено экономически хотя бы в силу того, что мир скорее примет один из существующих языков, а не некое изобретение, лишенное исторических корней. Я могла бы долго домысливать относительно того, «почему автор не сказал» и почему его попытка «создать мифологию для Англии» никак не выходила за рамки очередной отдачи рукописи Сильмарилиона в издательства, периодически сменяясь на пояснение, что вся эта мифология «создавалась для комфортного существования придуманного языка». Что было все-таки первоочередной задачей Профессора: язык или миф, так и остается неясным. А «Тайный Порок» вносит в эту неясность еще большую путаницу. Чтобы понять, откуда проистекает мое недоумение содержанием статьи, следует обратиться к тому времени, когда жил Толкин.

Небольшое пояснение для тех, кто статью вообще

не читал. Профессор, если свести основной смысл статьи в несколько строк, рассуждает о том, как порочно его занятие, рассказывает, что у него есть некая тайна, обнажать которую крайне стеснительно, что те, кто занимается (занимался) тем же самым, не спешат обнародовать свои попытки, стесняются и пишут «в стол». Последнее заявляется прямым текстом. В статье-лекции, Толкин собирает по крохам все свои «встречи» с творцами языков, вспоминая и детские игры в языки; даже встречи с гипотетическими творцами, как тот самый случайный встречный, который размышлял над винительным падежом, выраженным через префикс.

У читателя может сложиться впечатление, что это и есть тот некий, случайный обнаруженный «коллега по цеху», который втайне ото всех изобретал новый язык. Впечатление же складывается на основе того, что этому элементу в статье придается особое значение и звучание. Лингвист же, особенно лингвист 30-х, должен был хмыкнуть (и продолжать выражать недоумение на протяжении всей лекции). Дело в том, что двух-падежная система английских существительных несколько однообразна. Ничто не мешало тому случайному встречному размышлять над украшательством родного языка, и ничто не указывало на изобретение нового, индивидуального. Делать столь смелый вывод на основе невольного высказывания вслух – более чем странно. В общем и целом, у сегодняшнего читателя складывается впечатление по прочтении статьи (основное), что изобретение языка – занятие редкое, присущее разве что профессору Толкину, а он – никто иной  как первопроходец в этом деле, человек, который с детства только тем и занимался, что сочинял языки: сначала не слишком сложные, близкие к родному, а впоследствии столь глубоко проработанные, как Квенья или Синдарин. (Ну, разве что было еще Эсперанто – творение Заменгофа, с которого Толкин и начал свой рассказ). Именно для того, чтобы понять как все эти «извинения за недостойное занятие» должна была воспринимать аудитория, следует

обратиться к истории.

Казалось бы, что такого в этом самом придумывании языков? Профессор читал свою речь в 1931 году (двадцатью годами позже отредактировал её как статью для публикации). Добрые две трети статьи Толкин рассказывает о всевозможный детских и юношеских лингвистических упражнениях, которые, будучи условно-тайными языками детских сообществ, все-таки «разглашались», какими бы «новыми» они не были. Тех, кто в детстве играл «в войнушку», «казаков-разбойников», такое высокоинтеллектуальное занятие английских школьников прямо-таки поражает. Это вам не «в резиночку» прыгать. Сравнения с «резиночкой» приведено мной как пример «поветрия». Где зарождаются массовые игры – непонятно так же, как и невозможно выяснить месторождение анекдота. Но они очень быстро охватывают все детские коллективы. И пресловутая резиночка, и ножички, и прятки-салочки относятся к играм массовым. Какие-то продержались долго, какие-то неожиданно появились и так же быстро «схлынули». Одно время практически вся наша страна, а не только дети, упоенно вертела Кубик Рубика.

Но у каждого такого увлечения есть свои истоки. И у увлечения языкотворчеством в среде учеников школы Короля Эдварда такие истоки тоже были. Во-первых, это была не совсем простая школа: в ней преподавались древнеанглийский, древненорвежский, финский, готский, валлийский. Я перечисляю только те языки, которые изучал Профессор. Не исключено, что кто-то из детей учил другие языки в большем или меньшем количестве. Но направленность образования – далеко не единственная причина языковых опытов. Следует также учитывать общее настроение общества, его надежды и чаяния. Кто бы у нас стал играть «за белых или за красных», если бы не гражданская война и рассказы и фильмы о ней? Можно допустить, что в детстве Профессор знать не знал, откуда проистекало такое повальное увлечение словотворчеством (хотя это будет очень натянутое допущение), но к 20-м годам уж никак не мог не знать истоков этого прекрасного