спровоцировать дискуссию, и только лишь», но почвы для дискуссии своим коллегам не дает. По части Квенья и Синдарина обсуждать абсолютно нечего. А две трети статьи, потраченные на Анималик, Невбош и прочие заявления насчет смущений, тайн и недостойных занятий, заняли то время и место, которое могло бы быть потрачено на представление нового эстетического** языка на суд образованной общественности. Поэтому не понятно, в чем именно заключалась «провокация». Равно как не получил ответ тот самый вопрос: «А что же Профессор считал таким порочным-аморальным?»

Вся эта историческая зарисовка лишь указывает, насколько аудитория должна была быть удивлена, но никак не фактом сочинения языка: «… с трудом вырванные признания заставляют меня подозревать, что порок этот распространенный, хоть и тайный»,  «Однако, располагая определенными сведениями, полученными случайно, а также некоторыми мучительными признаниями, я имею серьезные основания подозревать, что этот порок…», «если бы личный опыт, довольно дорого обошедшийся, не убедил меня в том, что этот тайный порок – удел не только мой…» В 1931-м году ни у кого ничего не надо было «вырывать», «случайно узнавать», «дорого платить за опыт». Языки в среде Профессора не сочинял только ленивый.

Возвращаясь к переводам, хотелось бы отметить еще одно место в статье, с которым переводчики работали весьма тщательно, однако получили разные варианты.

«Храня верность упомянутому канону, (придуманного языка. А.Т.) вы не сумеете передать многозначность: разумеется, ваши слова будут иметь значение, но опоры на реальный мир, насыщающий слово многосмысленностью, им не обрести, ибо они

принадлежат ушедшей эпохе. Этой многосмысленности лишены, между прочим, и те традиционные языки, которые интересуют ныне только филологов – староанглийский, старонорвежский и даже, вопреки распространенному мнению, древнегреческий и латынь». (Д. Афиногенов).

«Стихи (на придуманном языке. А.Т.) не более удаленные от настоящей поэзии, чем наше постижение древней поэзии (особенно сохранившейся фрагментарно, как исландская или древнеанглийская) или чем "стихи", написанные на таком иностранном языке. Но и в древнеанглийской или древнеисландской поэзии эта насыщенность полностью или частично отсутствует. То же верно и в отношении латинской и греческой поэзии, хотя мало кто это сознает». (Перевод М. Артамоновой).

 («Of a sort, I would maintain, no further, or very little further, removed from real poetry in full, than is your appreciation of ancient poetry (especially of a fragmentarily recorded poetry such as that of Iceland or ancient England), or your writing of 'verse' in such a foreign idiom. For in these exercises the subtleties of connotation cannot be there: though you give your words meanings, they have not had a real experience of the world in which to acquire the normal richness of human words. Yet in such cases as I have quoted (say Old English or Old Norse), this richness is also absent, equally absent or nearly so. In Latin and Greek even it seems to me that this is more often true than many realize»).

Еще большее расхождение наличествует в переводах следующего за  этим абзаца: «But, none the less, as soon as you have fixed even a vague general sense for your words, many of the less subtle but most moving and permanently important of the strokes of poetry are open to you. For you are the heir of the ages. You have not to grope after the dazzling brilliance of invention of the free adjective, to which all human language has not yet fully attained. You may say
green sun
or dead life
and set the imagination leaping».

«Тем не менее, едва вы придадите словам своего

языка мало-мальски внятный смысл, перед вами откроются поистине необозримые горизонты. Вы ощутите себя наследниками минувших эпох. Вам не придется мучительно изобретать новое прилагательное, сходного по значению с которым нет ни в одном из существующих языков. Достаточно будет сказать: «зеленое солнце» или «мертвая жизнь» – и отпустить на волю свою фантазию». Д. Афиногенов.

«Но тем не менее, как только за вашими словами закрепились хотя бы общие и смутные значения, перед вами открыты не самые утонченные, но наиболее волнующие и важные мотивы и приемы поэзии. Вы - наследник эпох. Вам не нужно мучительно стремиться к блестящему изобретению свободного прилагательного, которое до сих пор не было доступно человеческим языкам. Вы можете всего лишь сказать "зеленое солнце" или "мертвая жизнь" - и дать волю воображению». Перевод М. Артамоновой.

Оба переводчика если где и сходятся во мнении, так только в вопросе «воли воображения» и «тем не менее».

Так что же такого сложного в достаточно простых фразах? На мой взгляд, сложность состоит в самом смысле того, о чём говорил (писал) Профессор Толкин. Современные переводчики прекрасно знакомы с его творчеством и знают, чем именно занимался этот уважаемый человек: изобретал языки. А значит, в переводах присутствует пресловутое «автор этим хотел сказать». Подобный подход неминуемо возникает там, где либо заявления самого автора начинают вступать в конфликт с тем, что знают об авторе переводчики, либо если осознать сказанное автором можно с трудом. Действительно, достаточно сложно понять, почему Профессор, говоря об увлекательном занятии сочинения слов, вдруг заявляет, что значения этих слов будут ограничивать автора в возможностях поэтического выражения, а язык попадет в категорию «мёртвых» и будет лишен всех поэтических прелестей, подобно древним языкам. И тут же заявляет прямо противоположное: «Но тем не менее, как только вы установите хотя бы