История

инструментария.

К началу 19 века греческий язык претерпел значительные изменения по сравнению с древнегреческим. Упростилась морфология, изменился словарь. Изменения затронули даже такие пласты лексики, которые обычно в любом языке остаются неизменными на протяжении многих веков. Устный вариант греческого языка многих не устраивал большим количеством заимствований из других языков и, в особенности, из турецкого. Адамантиос Кораис в начале 19-го века создал язык, названный им «Кафаревуса глосса», то есть -  чистый язык. Таким, по его представлению стал бы греческий язык в результате естественного развития, если бы на него не влияли другие языки. Идея - сама по себе оригинальная. Для этого Грецию следовало бы на весь исторический период отправить в изоляцию. Но идея была одобрена. После освобождения Греции от турецкого ига в 1821 году «Кафаревуса глосса» формально стал официальным языком, в то время как «Димотики» - народный язык, использовался в повседневном общении. Споры по поводу "правильности" использования того или иного варианта языка продолжались до 1976 года, когда «Димотики»  был официально объявлен государственным языком Греческой Республики. Однако, «Кафаревуса глосса» оказал столь большое влияние на «Димотики», что процесс лингвистической стабилизации до сих пор нельзя считать законченным. Эксперимент длиною в 150 лет. (Не уникальный). Еще более диковинным способом был восстановлен из нескольких диалектов Чешский, а так же «искусственно» выращен Финский. В Европе полным ходом шло возрождение и «дописывание–доделывание» нескольких языков, восстановление различных мертвых. Даже любимую латынь Профессора не миновала чаша сия. Один из

кардиналов Католической церкви успешно насыщал латынь современными понятиями, чтобы стало возможным и её вывести за пределы университетов и медицинских кабинетов. Знал ли об этих процессах Толкин и его коллеги? Конечно же – да. Они в них фактически «варились» с детства.

Даже если рассматривать язык как созданный в рамках произведения, то и здесь Профессор был не одинок. Его любимый писатель Льюис Кэрролл с его пародийными языками и призывом «думай о словах, смысл придет сам» был необычайно популярен в Англии. После поэмы Бармоглота, которая состоит из таких изысков, как «Варкалось, хливкие шорьки пырялись по нове, и хрюкотали зелюки, как мумзики в мове» и «научного комментария»: «Смысл этой древней Поэзии тёмен, и всё же он глубоко трогает сердце…», смущаться, стесняться и переживать по поводу своего словотворчества было вроде бы незачем. А уж заявлять о порочности с оттенком аморальности – тем более. Наверняка среди слушателей Профессора Толкина имелось с пяток эсперантистов, пара-другая воляпюкистов, не говоря уже о тех языках, которые создавались для узкого круга вполне взрослых людей. И ни для кого не было секретом, что к лингвистическим образованиям относятся таковые с самой разнообразной мотивацией, не имеющей даже условной практической международной направленности: языки детские, карнавальные (такие как утопическая латынь), откровенно пародийные Льюиса Кэрролла, политические-группосоставляющие (секретные языки) и даже языки мистических практик (глоссы Хильдегарды).

По всем вышеуказанным причинам ни само название статьи, ни её содержание и порой слишком неоднозначные фразы не увязываются с той ситуацией, которая существовала среди лингвистов и филологов 30-х годов прошлого века. Возможно, для наших современников, которые «страшно далеки» от этой темы, статья Толкиена покажется небезынтересной. Толкиенисты несомненно сочтут её

крайне познавательной в плане «пути» Профессора к делу создания языка. Но любой лингвист по прочтении скажет лишь: «А зачем эта статья в таком виде была написана/прочитана»? Неужели перечисление всех школьных сочинений приведено только за тем, чтобы посвятить аудиторию (крайне скупо) в особенности таких языков, как Анималик и Невбош? Профессор сам сообщает всем «тогда собравшимся» и всем «ныне читающим», что как искусственные, эти языки не слишком совершенны и безынтересны для специалиста. И верно – в то время таких детских языков было более, чем достаточно. Однако Анималик в статье-лекции подвергается хоть какому-то анализу по части грамматики, в еще большей степени Невбош,… а дальше происходит нечто совершенно неожиданное.

Дело в том, что при обнародовании сочиненного языка, если чего и может опасаться лингвист, так это того, что его опыт будет сочтен недостаточно полным и изысканным по части приемов. Представить язык на суд общественности -  значит, прежде всего, объяснить его грамматическую структуру хоть как-нибудь: обозначить количество склонений и спряжений, времен, способы словообразования. Но чем дальше Толкин отходит от языков, к созданию которых он имел крайне опосредованное отношение, тем меньше специальных сведений получает читатель/слушатель. Наффарин, «частично перекрывающий поздний Невбош», переработанный Толкиеном для личного пользования и развитый до достаточной степени, удостоен комментария только по одному слову, да и то в психологическом аспекте. Когда же дело доходит до стихотворений (на безымянных, никак пока не поименованных в статье языках), то даже и такой малости не остается – только перевод. Но прочитать стихотворение (озвучить) - вовсе не означает представить язык на суд слушателей. Звуковой ряд, который был представлен аудитории, при отсутствии объяснений его с точки зрения языка, является не более, чем глоссолалией*. Профессор не раз заявляет в статье, что он «хотел бы